Неточные совпадения
А Бородавкин все маневрировал да маневрировал и около полдён достиг
до слободы Негодницы, где сделал привал. Тут всем участвующим в походе роздали по чарке водки и приказали петь песни, а ввечеру взяли в плен одну мещанскую девицу, отлучившуюся слишком далеко
от ворот своего
дома.
Разом, без всякого предварительного уговора, уцелевшие
от бригадирских когтей сто пятьдесят"крестов"очутились на площади ("отпадшие"вновь благоразумно скрылись) и, дойдя
до градоначальнического
дома, остановились.
Очень может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина этот крестьянский
дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак не мог отделаться
от него. И всю дорогу
от старика
до Свияжского нет-нет и опять вспоминал об этом хозяйстве, как будто что-то в этом впечатлении требовало его особенного внимания.
— Что это за бессмыслица! — говорил Степан Аркадьич, узнав
от приятеля, что его выгоняют из
дому, и найдя Левина в саду, где он гулял, дожидаясь отъезда гостя. — Mais c’est ridicule! [Ведь это смешно!] Какая тебя муха укусила? Mais c’est du dernier ridicule! [Ведь это смешно
до последней степени!] Что же тебе показалось, если молодой человек…
Даже
до мелочей Сергей Иванович находил в ней всё то, чего он желал
от жены: она была бедна и одинока, так что она не приведет с собой кучу родных и их влияние в
дом мужа, как его он видел на Кити, а будет всем обязана мужу, чего он тоже всегда желал для своей будущей семейной жизни.
В большом зале генерал-губернаторского
дома собралось все чиновное сословие города, начиная
от губернатора
до титулярного советника: правители канцелярий и дел, советники, асессоры, Кислоедов, Красноносов, Самосвистов, не бравшие, бравшие, кривившие душой, полукривившие и вовсе не кривившие, — все ожидало с некоторым не совсем спокойным ожиданием генеральского выхода.
В
доме и в соседстве все,
от дворовой девки
до дворовой собаки, бежало прочь, его завидя; даже собственную кровать в спальне изломал он в куски.
Кипя враждой нетерпеливой,
Ответа
дома ждет поэт;
И вот сосед велеречивый
Привез торжественно ответ.
Теперь ревнивцу то-то праздник!
Он всё боялся, чтоб проказник
Не отшутился как-нибудь,
Уловку выдумав и грудь
Отворотив
от пистолета.
Теперь сомненья решены:
Они на мельницу должны
Приехать завтра
до рассвета,
Взвести друг на друга курок
И метить в ляжку иль в висок.
— Пора идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те не Европа! Однако
дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее
от пяти часов
до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в
дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние
от сарая
до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
Нестерпимо длинен был путь Варавки
от новенького вокзала, выстроенного им,
до кладбища. Отпевали в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред
домом Самгиных. У ворот
дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за плечо голоногого, в сандалиях, человечка лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови, держал руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув плечи, вынул из карманов руки, сложил их на груди.
Из палисадника красивого одноэтажного
дома вышла толстая, важная дама, а за нею — высокий юноша, весь в новом,
от панамы на голове
до рыжих американских ботинок, держа под мышкой тросточку и натягивая на правую руку желтую перчатку; он был немножко смешной, но — счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем.
Все пошли
до дома пешком. Обломов был не в своей тарелке; он отстал
от общества и занес было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь домой. Ольга взглядом воротила его.
Она долго не спала, долго утром ходила одна в волнении по аллее,
от парка
до дома и обратно, все думала, думала, терялась в догадках, то хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все не могла ничего решить. «Ах, Сонечка! — думала она в досаде. — Какая счастливая! Сейчас бы решила!»
Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми
до конца жизни сохраняет свою власть. Все в
доме и в деревне, начиная
от барина, жены его и
до дюжего кузнеца Тараса, — все трепещут чего-то в темный вечер: всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст — в вертеп разбойников.
Изредка разве это провождение времени нарушится каким-нибудь нечаянным случаем, когда, например, все угорят целым
домом,
от мала
до велика.
— К святой, — сказал он. — Но сколько дела — ужас! С восьми
до двенадцати часов
дома, с двенадцати
до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь.
От людей отвык совсем!
В
доме сделался гвалт: все прибежали,
от мала
до велика, и ужаснулись, представив себе, что вместо наседки с цыплятами тут могла прохаживаться сама барыня с Ильей Ильичом.
Пока лампа горит назначенный ей срок, вы
от пяти
до двенадцати не будете выходить из
дома, не будете никого принимать и ни с кем не будете говорить.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из
дома, так что я недели две только и делала, что пряталась
от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь
дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и
до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Один только старый
дом стоял в глубине двора, как бельмо в глазу, мрачный, почти всегда в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим травой крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик с утра
до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили
от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились в окна.
До света он сидел там, как на угольях, — не
от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему
дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
К князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а
до вечера оставался
дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку
от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как
до завтра было еще далеко.
— Удивительное дело, — проговорил он вдруг, когда я уже высказал все
до последней запятой, — престранное дело, мой друг: ты говоришь, что был там
от трех
до четырех и что Татьяны Павловны не было
дома?
— Я это знаю
от нее же, мой друг. Да, она — премилая и умная. Mais brisons-là, mon cher. Мне сегодня как-то
до странности гадко — хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что
дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился и были объятия? Cela va sanà dire. [Это само собой разумеется (франц.).] Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра… И скучища же, скучища, о Боже!
Корею, в политическом отношении, можно было бы назвать самостоятельным государством; она управляется своим государем, имеет свои постановления, свой язык; но государи ее, достоинством равные степени королей, утверждаются на престоле китайским богдыханом. Этим утверждением только и выражается зависимость Кореи
от Китая, да разве еще тем, что из Кореи ездят
до двухсот человек ежегодно в Китай поздравить богдыхана с Новым годом. Это похоже на зависимость отделенного сына, живущего своим
домом,
от дома отца.
Нынче же, удивительное дело, всё в этом
доме было противно ему — всё, начиная
от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола
до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной.
Расстояние
от дома предварительного заключения
до пересыльного замка было огромное, и приехал Нехлюдов в замок уже только к вечеру.
От ручки звонка
до последнего гвоздя все в
доме было пригнано под русский вкус и только не кричало о том, как хорошо жить в этом деревянном уютном гнездышке.
От господского
дома до завода было рукой подать, — стоило только пройти небольшую площадь, на которой ютилось
до десятка деревянных лавок.
По совету своего доктора он каждый день делал моцион
от своего
дома до приваловского и обратно; на прииски он больше не ездил, а его заменил Веревкин.
Дома он дополнил сумму, взяв взаймы три рубля
от хозяев, которые дали ему с удовольствием, несмотря на то, что отдавали последние свои деньги,
до того любили его.
До дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала
от задних колес.
— Знать,
от дому отбился, — заметил Павел. — Теперь будет лететь, покуда на что наткнется, и где ткнет, там и ночует
до зари.
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его
доме; даже комфорт вас не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее с гербовыми пуговицами и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только что взятого барином
от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с сапогом и собственной вашей ноги вплоть
до самого вертлюга…
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не
до того)
до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии
от большого села Троицкого огромный деревянный
дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый на самую дорогу.
Круглые, низкие холмы, распаханные и засеянные доверху, разбегаются широкими волнами; заросшие кустами овраги вьются между ними; продолговатыми островами разбросаны небольшие рощи;
от деревни
до деревни бегут узкие дорожки; церкви белеют; между лозниками сверкает речка, в четырех местах перехваченная плотинами; далеко в поле гуськом торчат драхвы; старенький господский
дом со своими службами, фруктовым садом и гумном приютился к небольшому пруду.
Через улицу
от господского
дома до конторы, в косвенном направлении, лежали доски: предосторожность весьма полезная, потому что кругом, благодаря нашей черноземной почве и продолжительному дождю, грязь была страшная.
Но у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все новые; для этого у него было положено: быть всегда
дома от 2
до З часов; в это время он говорил о делах и обедал.
Соседи, завтракая, разговорились довольно дружелюбно. Муромский попросил у Берестова дрожек, ибо признался, что
от ушибу не был он в состоянии доехать
до дома верхом. Берестов проводил его
до самого крыльца, а Муромский уехал не прежде, как взяв с него честное слово на другой же день (и с Алексеем Ивановичем) приехать отобедать по-приятельски в Прилучино. Таким образом вражда старинная и глубоко укоренившаяся, казалось, готова была прекратиться
от пугливости куцей кобылки.
С другой стороны, вероятно, Станкевичу говорили о том, что он по всему может занять в обществе почетное место, что он призван, по богатству и рождению, играть роль — так, как Боткину всё в
доме, начиная
от старика отца
до приказчиков, толковало словом и примером о том, что надобно ковать деньги, наживаться и наживаться.
Простодушный разврат прочих вертится около стакана вина и бутылки пива, около веселой беседы и трубки, самовольных отлучек из
дома, ссор, иногда доходящих
до драк, плутней с господами, требующими
от них нечеловеческого и невозможного.
Пока я одевался, случилось следующее смешно-досадное происшествие. Обед мне присылали из
дома, слуга отдавал внизу дежурному унтер-офицеру, тот присылал с солдатом ко мне. Виноградное вино позволялось пропускать
от полубутылки
до целой в день. Н. Сазонов, пользуясь этим дозволением, прислал мне бутылку превосходного «Иоганнисберга». Солдат и я, мы ухитрились двумя гвоздями откупорить бутылку; букет поразил издали. Этим вином я хотел наслаждаться дня три-четыре.
Для пояснения супа с мадерой необходимо сказать, что за год или больше
до знаменитого пира четырех именинников мы на святой неделе отправлялись с Огаревым гулять, и, чтоб отделаться
от обеда
дома, я сказал, что меня пригласил обедать отец Огарева.
Мы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший
дом и бросились отдохнуть; не прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!» — тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас
от ночного ветра; добрались мы так
до Тверской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил в губернаторском
доме; сели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие, верховые, ездят.
Рождественское утро начиналось спозаранку. В шесть часов, еще далеко
до свету, весь
дом был в движении; всем хотелось поскорее «отмолиться», чтобы разговеться. Обедня начиналась ровно в семь часов и служилась наскоро, потому что священнику, независимо
от поздравления помещиков, предстояло обойти
до обеда «со святом» все село. Церковь, разумеется, была
до тесноты наполнена молящимися.
Ермолай был такой же бессознательно развращенный человек, как и большинство дворовых мужчин; стало быть, другого и ждать
от него было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась по
дому, а большую часть года ходил по оброку в Москве. Скука деревенской жизни была
до того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама собой. И он отыскивал эти развлечения, где мог, не справляясь, какие последствия может привести за собой удовлетворение его прихоти.
Катанье в санях не было в обычае, и только по воскресеньям нас вывозили в закрытом возке к обедне в церковь, отстоявшую
от дома саженях в пятидесяти, но и тут закутывали
до того, что трудно было дышать.
Все в
доме смотрело сонно, начиная с матушки, которая, не принимая никаких докладов, не знала, куда деваться
от скуки, и раз по пяти на дню ложилась отдыхать, и кончая сенными девушками, которые, сидя праздно в девичьей, с утра
до вечера дремали.
До этого известно только, что в конце шестидесятых годов
дом был занят пансионом Репмана, где учились дети богатых людей, а весь период
от отъезда Волконской
до Репмана остается неизвестным.